Московский душегуб - Страница 7

Танины щечки порозовели от внутреннего ликования. Перед ней была не овечка, покорно бредущая на заклание, а матерый зверюга, чующий опасность позвоночником. Тем приятнее будет смотреть, как он пускает кровавые пузыри у ее ног.

– Послушай, любезный! А не пошел бы ты.., к своей шестерке. Вон он зыркает, как сова из дупла. Убирайся! Ты мне надоел.

Курдюмов рассмеялся с облегчением:

– Грубость тебе не идет, красавица. Давай выпьем за нас с тобой. От всей души говорю.

Таня еще немного подулась, потом сочувственно спросила:

– Чего боишься, джигит? За тобой охотятся?

Курдюмов разгрыз лимон, как яблоко, не поморщился.

– Может быть, да, а может быть, нет. Но всегда лучше поостеречься.

– Ты богатый?

– Не очень бедный. Нам с тобой хватит, чтобы пировать и веселиться.

Вскоре между ними установилось полное, глубокое взаимопонимание, какое бывает между попутчиками в поезде, идущем на Дальний Восток. Таня доверительно рассказала, что гонит ее по свету горькое одиночество.

У нее недавно был любимый муж, известный кинорежиссер, фамилии лучше не называть, и она жила за ним как за каменной стеной; но между ними случилась страшная размолвка. Ее муж оказался педиком и, когда она бывала в отлучке, приводил в дом юных мальчиков и ласкал их на той же кровати, где они были счастливы вместе. Ее муж, на которого она три года молилась, как на икону, оказался фальшивой монетой. И все его фильмы, такие эффектные, психологические, получавшие призы за границей, были обманом, как золотые браслеты, сделанные из дутого крашеного стекла. Таня сказала, сдерживая слезы, что не знает, как дальше жить, и теперь ей все равно, умереть ли сегодня или завтра или немедленно лечь в постель с Курдюмовым, чтобы забыться в угаре страсти хоть на часок, если только он поклянется, что он не педик.

Курдюмов, малость озадаченный, поцеловал ее ухоженные, тонкие пальчики, и Таня на мгновение, словно в инстинктивном порыве, прижала его голову к груди.

Пульс ее гибкого тела отозвался маленьким динамитным взрывом в его печени.

– Горю поможем, – твердо пообещал он. – Поедем в гостиницу, я тебя утешу. Забудешь своего поганца, который прикидывался кинорежиссером.

– Правда? – с надеждой спросила Француженка.

– Я умею делать женщине красивую любовь.

Зал ресторана уже заполнился почти целиком, и некоторые пары танцевали меж столиков под звуки негромкого невидимого оркестра. Какой-то несмышленыш лет тридцати, налившись коньяком до бровей, осмелился пригласить Таню на тур медленного фокстрота.

Не поднимая головы, Курдюмов распорядился:

– Иди отсюда, фраер, и запрись в сортире. Чтобы я тебя больше никогда не видел.

Несмышленыш встретился с ним взглядом, что-то буркнул нечленораздельное и послушно исчез.

Таня поджала губки:

– Мой милый рыцарь, но я ведь хочу танцевать.

Курдюмов немедленно поднялся и вывел ее в круг, бережно поддерживая за кончики пальцев. Француженка закинула руки за его мускулистую шею, тесно приникла и закрыла глаза, отдавшись баюкающему ритму.

Она так искусно, как бы в забытьи, так безгрешно терлась об него бедрами и грудью, что через минуту он почувствовал, что ему невмоготу. Давным-давно ни одна женщина не вызывала в нем столь свирепого желания.

– Давай уйдем поскорее, – шепнул он в розовое теплое ушко. – Здесь слишком многолюдно.

– Подожди, милый, мне так хорошо!

Когда вернулись за столик, он был вынужден прикрывать ширинку.

– Хочу мороженого! – сказала Таня. Она видела: джигит спекся. У него было такое выражение лица, как при запоре. Ох уж этот южный темперамент. Теперь оставалось лишь вдеть ему кольцо в ноздрю и не спеша вести на убой.

– Милый, пожалуйста, не торопись. Я так не люблю делать это наспех. Ты ведь тоже, надеюсь, не животное, чтобы спариваться на бегу?

– Нет, не животное, – ответил Курдюмов, утерев слюну с губ.

По дороге в такси он все же сделал диковинную попытку овладеть ею. Как-то так ее перегнул на заднем сиденье, что одну ногу у нее заклинило между передними креслами, а вторую он попытался задрать себе на плечо. Таня успела нащупать впадинку у него под ухом и резко вдавила туда указательный палец. От боли они заверещали одновременно: джигит хриплым басом, а Таня жалобной птичьей трелью. Не оборачиваясь, таксист сказал:

– Будете безобразничать, высажу.

До "России" было рукой подать, они еле отдышались. Курдюмов сунул водителю сотенную:

– Не сердись, браток!

В фойе гостиницы, где было оживленно, как на вокзале, Таня уселась в кресло неподалеку от окошка администратора, поправила сбившуюся набок шикарную прическу, закурила и уныло уставилась в пол. Потоптавшись, Курдюмов опустился рядом:

– Ну чего ты, Танечка? Напугалась?

– Мне как-то расхотелось идти к тебе.

– А если я поклянусь?

– Насчет чего?

– Не трону, пока сама не захочешь.

– Я тебе не верю, ты дикарь. Чуть не разорвал напополам. Я слышала, вы там в степях лошадей трахаете, но я не лошадь.

Курдюмов проглотил оскорбление, хотя это было не в его привычках. Красивая московская стерва его заворожила, и все счеты с ней он оставил на потом.

– Клянусь мамой! – сказал он.

Француженка взглянула на него с деланным ужасом:

– А мама у тебя кто? Не степная кобылица?

Это было чересчур, но чудовищным усилием воли Курдюмов опять сдержался. У него возникло ощущение, что он летит в пропасть, где внизу натыканы копья. Ему хотелось положить руку на ее пухлый, яркий смеющийся рот и сжать так, чтобы вывалился наружу дерзкий язык.