Московский душегуб - Страница 12

Возразить было нечего. Елизар Суренович с удовольствием просмаковал глоток густого, багряного вина.

Почмокал губами совсем по-стариковски.

– Ты про такую – Француженку – ничего не слыхал, Грум?

Иннокентий Львович вскинул брови:

– А что?

– Да вот любопытствую, что за чудо произросло на гнилой российской почве. Стелется по трупам, как по болотным кочкам, и ни царапинки на ней.

– Дьявол тебя побери, Елизар, эк тебя бросает. Она же чокнутая. Мало нам своих честных, добросовестных исполнителей? Распорядись только, за остальным я уж сам прослежу. Не впервой, слава Богу.

Благовестов огорчился:

– Стареешь, Грумчик. По одной тропе зверье на водопой ходит. Там его и стерегут охотники. Да и Алешку низко ставишь. Все твои исполнители у него в семейном альбоме на фотокарточках. А многие, полагаю, у его другана Мишки Губина на подкормке.

– Есть залетные, – обиделся Иннокентий Львович. – Вполне солидные господа. Оба камикадзе, прямо из Абхазии доставлю в почтовом вагоне. По документам оба давно расстреляны.

Благовестов еще глотнул вина:

– Чепуху ведь мелешь, стыдно слушать. Абхазы, армяне, магометане. Негра еще прихвати. Тоже там, по слухам, отчаянный народец и совершенно безмозглый.

Давай действуй. Посмеши Алешку. Только потом не обижайся, когда тебя Губин враскоряку поставит. Отстал ты от жизни, коллега. Привык нашим овечкам из банков сопли в глотку вбивать. Алешка не банкир и не брокер. Он в городе себя чувствует, как рысь на лесной поляне.

Иннокентий Львович, внимая владыке, теперь уж вовсе уронил башку к коленям и не поднимал глаз, чтобы не заметил Благовестов усмешки. Но тот и по затылку угадал, о чем он думает.

– Нет, Грумчик, я не в маразме и Алешку не боюсь.

Скоро сам поймешь, что я прав, а не ты. Еще одно скажу по секрету – не хочу спешить. Оторванную тыкву на другой стебель не присадишь. Таких, как ты, Кеша, больше на свете нету, но и Алешка в единственном числе уродился. Поверь старику, не надувай щеки. Предоставь-ка лучше к завтра Таню Француженку. Погляжу, кто такая.

Грум выгнулся снизу бледный, как после плача.

– К завтра не сумею. Послезавтра приведу.

– Чаек-то остыл? Пни-ка животину, пусть кипяточку принесет…

* * *

Утром Француженка чувствовала себя скверно и все пыталась вспомнить, кто же мог ее сглазить. Пришла к выводу, что не иначе это был старенький инвалид в метро, которому она сдуру подала милостыню. Непонятно, что на нее накатило. Нищих в Москве с каждым днем становилось все больше, они торчали повсюду, как ромашки в поле; привычный фон новой завидной жизни горожан, и никто, кажется, а уж Таня тем более, не обращал на них внимания. Разве что какой-нибудь особенный калека, похожий на выходца с того света, заставлял прохожих брезгливо поджимать губы и сторониться, потому что многие инстинктивно чувствовали, что нищета – такая же заразная болезнь, как холера.

Бывали попрошайки совершенно экзотические, как бы сошедшие с театральной сцены, вроде того молодого темноволосого трубача в подземном переходе у Октябрьской, который, в блаженном экстазе закатив глаза, часами выдувал из своего хилого инструмента пронзительную пародию на былой государственный гимн. Или недавно влетела в вагон расхристанная цыганка с черным, кривоногим, пузатеньким то ли карапузом, то ли вороненком; и этот самый вороненок с масляными озорными глазенками начал теребить пассажиров за коленки, требуя подачки. Одного солидного гражданина с министерским портфелем в руках он таки вывел из себя, и тот отвесил ему подзатыльник, отчего вороненок, хохоча и ухая, прокатился по всему проходу, пока не ухватился коготками за поручень. Мама-цыганка тут же добавила ему науки и на остановке вышвырнула дитятку из вагона.

Старичок, которому Таня подала милостыню, был без одной ноги, на костылях и с ужасным двусторонним горбом впереди и сзади. Она бросила ему в шапку пятисотенную и – не убереглась! – встретилась глазами с липким взглядом, словно прикоснулась к издыхающему насекомому. Тут-то он ее и достал. Из потухающего костерка чужой жизни пахнуло на нее горьким и паленым. "Чтоб ты сдох поскорее!" – от души пожелала ему Таня, но было уже поздно.

Чтобы перебороть сглаз, надо было помолиться, и она это сделала. "Милостивый Боже, – попросила смиренно, – отпусти вины, вольные и невольные, пощади и пожалей рабу твою Танечку, защити от страшного мира, который гнет и ломает твою зеленую, цветущую веточку!"

Пока прибиралась в квартире и чистила перышки, горбатый злодей, напустивший на нее морок, постепенно отодвинулся в эзотерическую даль. Вскоре приехала массажистка Груня, дебелая бабища из Центра здоровья на Варшавке. После сеанса Француженка угостила гостью супом из куриного пакета и котлетами собственного приготовления. Подала ей белого вина, а сама ограничилась чашечкой крепкого бразильского кофе да двумя печенинками.

Массажистка Груня, даром что кудесница, была придурковатой и всегда рассказывала одну и ту же историю про мужика, который собирался на ней жениться, а когда добился своего удовольствия, то надругался и бросил на произвол судьбы чуть ли не беременную.

Правда, от рассказа к рассказу мужик каким-то чудесным образом видоизменялся. В первый раз это был "вонючий хорек", который даже удовлетворить ее толком не сумел и лишь насажал синяков на все тело; а уже сегодня, после серии волшебных превращений, открылся воображению страдающей женщины этаким одиноким странствующим рьщарем, с которым ее разлучили злые люди.